События вчерашнего вечера встали перед ним во всей своей безобразной наготе. Глейзер заявился где-то около полуночи, и почти в ту же минуту, когда Андрей открыл дверь и увидел на площадке его темный силуэт, стало ясно, что тот невыносимо, до поросячьего визга, пьян. От него жутко разило, он шатался, потел, и оба его глаза косили сразу во все стороны. Это был живой, спустившийся на землю и реализовавшийся во плоти, языческий бог. Надо было немедленно захлопнуть перед ним дверь, но Андрей не захлопнул, и Глейзер тут же оттеснил его к гардеробу и прижал своим большим животом. Андрей вяло сопротивлялся и тоже косился на комнату, но сдался, когда Глейзер неожиданно разрыдался у него на плече… И еще что-то такое там было вчера. Смутное и стыдное. Он никак не мог вспомнить. В этой части воспоминаний был существенный провал.
Он рывком поднялся из кресла, перекинул через плечо ременную сумку. По лестнице взбежал в приемную.
Его ожидал сюрприз. Обычно ядовито вежливый Грудзинский стоял перед Аароном Львовичем, навалившись на стол короткими ручонками, и из пасти у него летела слюна, он орал что-то несусветное; багровый и раздрызганный, он источал апокалипсическое раздражение каждым микроном своего дряблого тела — глаза дрожали шарами, мясистая губа оттопырена, остатки пушистых волос по краям черепа развевались… В определенном смысле это был давний и заклятый враг Андрея и всего кабинета “зачистки”, а с другой стороны — он был всего лишь винтик в машине государства, формально отвечал за сообщение кабинета с “властьдержащими”, но поскольку мало в чем разбирался, то в основном занимался тем, что слепо требовал скорейших результатов — мощных прорывов и радужных перспектив. Он был заключительным звеном в долгой цепи требующих, на него давили, на давящих тоже давили, и все это доходило до Самого… Вероятно, в те страшные минуты, когда Грудзинский представлял себе, как сие доходит до Самого, он покрывался испариной и приходил в отчаянье, а когда он покрывался испариной — он взрывался, как бочка с порохом. Он рвал и метал. Сейчас очередной его жертвой пал Валдис.
Андрей подался было назад, но Грудзинский его заметил и живо завихлял бедрами.
— Все сроки уже давно просрочены! — заявил Грудзинский, когда Андрей, осторожно придерживая его за колыхающуюся грудь, отстранил от себя, и они протанцевали к столу, на краешке которого невозмутимо сидел Валдис. — Вы мне обещали еще в декабре, а сейчас февраль — и очередная ревизия на носу! Они нас всех расформируют! Приедут, посмотрят и расформируют!
Аарон Львович привстал. Он был возмущен этим гамом настолько, что у него едва не вывалилась вставная челюсть. Он потерял дар речи и только совершал жевательные движения.
— О, господи! — простонал Андрей. — Я же вам на прошлой неделе объяснял! У вас с памятью плохо? Освежить? И вообще, сколько вы нас, Грудзинский, будете доставать?
Немое возмущение Аарона Львовича наконец обрело свое словесное воплощение. Он пошатнулся, судорожно повел правым плечом, ибо опирался на стол рукой, и рот его открылся для страшной кары:
— Врываются, понимаешь… Работать мешают… Я не потерплю!.. Бучу устроили…
— Тише, тише, Аарон Львович, — успокоил его Андрей. — Мы сами разберемся. Ну, в чем дело? — обратился он к Валдису.
— Да вот, все торопит, — Валдис указал на Грудзинского. — Прямо в затылок дышит. Сил нет.
— И не будет! У вас никогда не будет сил! — закричал Грудзинский. — Как к вам ни зайдешь — так вы чаи распиваете. Запросишь чертежи, новые поступления — еще не готово. Вы вообще весь рабочий процесс саботируете. От вас никаких подвижек! Я прошу разобраться, Андрей Михайлович! Это же невозможно! Каждый день ко мне звонят, интересуются, спрашивают — а я ничего не могу сказать…
— А вы и не говорите, — посоветовал Андрей. — Или — что есть, то и говорите.
Валдис рассудительно сказал:
— И домысливать не надо.
— А я что, даю домысливать? — взвился Грудзинский. — Вы же мне ничего…
— Вот вы же и даете.
Наступила растерянная пауза.
Ага, подумал с некоторым злорадством Андрей, ожесточенно скребя щетину; нет, решительно надо побриться, и как можно скорее…
— Нет, я отказываюсь это понимать! — воскликнул Грудзинский. — Это выше моего разумения.
Он повернулся всем корпусом к Андрею.
— А я — разумный человек, — доверительно сообщил он, слегка шепелявя. — Я университеты кончал, два — университета! Мои работы…
Валдис спрыгнул со стола, шагнул к Грудзинскому, взял его за плечи, развернул и мягко оттолкнул к стене. Толчок вышел чувствительным. Во всяком случае, Грудзинский тихонько и тонко вскрикнул: “Мама”! А Валдис почему-то окаменел лицом.
— Ну, ты, разумный человек! Люди работают. Понял? Расчеты делают, формулы сложнейшие… А пока ты здесь, в тылу, свои университеты кончал, они на фронте жизнью рисковали! Они полмира собой прикрыли!
Он тряхнул Грудзинского с такой силой, что губа у того эффектно закачалась. Грудзинский, припертый к стене, беспомощно поглядел на Андрея.
— Оставьте меня! — взвизгнул он вдруг, как суслик, и ловко вывернулся. — Я этого так не оставлю. Вы ответите за рукоприкладство! Самым наглым образом! Кого? Меня!.. Немыслимо! Я буду об этом докладывать… — пятясь к дверям, он, кажется, захлебнулся в собственной слюне, — …координатору!..
Тут Андрей сделал не менее ловкий маневр, чем глава комитета по сообщениям и быстро подтолкнул под ноги Грудзинскому кресло, в которое тот и хлопнулся.
— Что вас, собственно, не устраивает? — спросил Андрей.
Грудзинский досадливо пыхтел в кресле. Он полез в карман пиджака и с немыслимым торжеством, глядя на Валдиса, извлек оттуда скомканную бумажку.
— Вот!.. Полюбуйтесь, — сказал он, вручая листик бумаги Андрею. — Это, между прочем, вы же и писали.
— Что это? — непонимающее сказал Андрей.
Он действительно ничего не понимал. Это был его отчет.
— Полюбуйтесь, что они нам прислали! А вы это подписали!
— Не понимаю…
— Ну как же! Это же старый материал! Вы на индекс посмотрите! На регистрационный номер! Он думает, что мы там совсем дураки! Он думает, что с нами можно вот так, в наглую, открыто…
Андрей покрылся противным потом. Появилось ощущение удушья и сразу резко усилилось.
— Они же и вас обставили, Андрей Михайлович, — добавлял Грудзинский, видя из кресла, что достиг успеха. Пока еще не ясно какого, но уже видно по всем признакам, что успеха.
На бумаге стоял номер: е46.23.6.
И кодировка: АСТЕРИКС-АльФА.
И вот эта цифра 46 означала, что в комитет поступила доработка за прошлый год.
“А ведь я действительно это подписывал… Но ведь отчетливо помню, что была цифра 47. Как же это я так? И что теперь делать? Надо как-то от него избавиться. Вот что”.
— И вот так они работают! — попытался развить успех Грудзинский.
Валдис тут же обрушился:
— Нормально мы работаем! — и заглянул в документ. Они переглянулись и все поняли без слов. — А это усовершенствование к старому образцу, просто кто-то номер забыл проставить.
— Что-то раньше таких усовершенса… тво… ва… тьфу!.. язык можно сломать!.. раньше вы такого не присылали!
— А теперь прислали, — холодно отпарировал Валдис. — И вовсе не из-за чего вам здесь истерику устраивать.
— Послушайте… — сказал Андрей, улыбаясь со всей сердечностью и приобнимая главу комитета за плечи. — Ведь нельзя же так! Все близко к сердцу, так ведь и язву, и вообще что угодно недолго схлопотать… — он почтительно выпрямился. — Вы, может быть, не в курсе… Я понимаю, с вашей занятостью… Но они действительно здорово работают. И на уже достигнутом никто не останавливается. Усовершенствование, казалось бы, уже пройденного — это ли не есть высший образец того, как вообще должны вестись исследования? Ведь от этого зависит безопасность нашей страны и… вообще ее будущее. Будущее! Вы согласны? Вот и по крови имеются достижения. Правда, Валдис?
— Да… кровь у них как раз…
